Поразительно, с какой быстротой улетучиваются и депрессия, и фрустрация, стоит только объявиться издателю и заказать деморализованному писателю рассказ. Я пролистал все свои папки и записные книжки.
На прежнем месте лежала пожелтевшая страничка с записью, которую я сделал еще в первый год обучения в Университете НьюЙорка: «Вот бы можно было повысить уровень интеллекта! Что бы тогда произошло?»
Я вспомнил видение в подземке – границу, которой интеллект отделяет меня от родных.
Сколько раз я баловался с этой мыслью! Я перечитал все пассажи об оперативном вмешательстве в мозг; перечитал и варианты сюжетов, и записи о возможной форме повествования. Я думал взять за образец классическую трагедию. Вспомнил положение из Аристотелевой «Поэтики»: что для трагедий годятся исключительно благородные герои, ибо истинно трагическое падение возможно лишь с больших высот. Проверим, решил я. Что, если некто, занимающий в мире последнее место, находящийся в самом низу – некий умственно отсталый молодой человек – заберется на вершину Книжной горы, достигнет пика гениальности? А потом потеряет абсолютно все.
Я понял: вот оно. Есть.
Итак, у меня появилась идея, у меня появился сюжет; но до сих пор не было героя с мотивацией. Я открыл одну из последних папок, перелистнул несколько страниц и увидел запись:
«Мальчик из класса коррекции подошел ко мне после урока „модифицированного“ английского и сказал: „Я хочу быть умным“.
Я замер. Уставился на страницу, снова и снова перечитывая запись. Мотивация родилась из этого вот „Что, если бы?…“».
Орея заметалась на постели. Я отложил папки. Я был готов начать заново. Не хватало только имен. Орея одно время работала на студию «Ларри Гордон». Ее бывшего парня, моего соперника, звали Чарли.
Я стал печатать. Орея удовлетворенно вздохнула и погрузилась в глубокий сон.
Чарли Гордон – кто бы ты ни был, где бы ни жил, – я слышу твой голос. В нем – настойчивость и боль: «Мистер Киз, я хочу быть умным». ОК, Чарли Гордон; поумнеть хочешь? Сейчас поумнеешь. Пора не пора – иду со двора.
Страницы, которые будут приведены ниже, я напечатал в один присест. Пальцы мои буквально летали над клавишами пишущей машинки; никогда я не работал на таком душевном подъеме.
Словом, вот он, неотредактированный первый черновик:
Эффект гения
Автор Дэниел Киз
– Гордон, говорю я, идеален для эксперимента, – вещал доктор Штраус, – ибо, при низком интеллекте, он легко идет на контакт и жаждет побыть морской свинкой.
Чарли Гордон с широкой улыбкой подался вперед, переместившись на самый краешек стула. Что ответит доктор Немюр?
– Возможно, Штраус, вы и правы; но только поглядите на него – он такой тщедушный! Выдержит ли он – чисто физически? Мы ведь не представляем масштабы потрясения, которое эксперимент может возыметь на нервную систему. Подумайте: интеллект подопытного возрастет в три раза, и притом очень быстро.
– Я здоровый, – встрял Чарли Гордон. Поднялся, стукнул себя кулаком по узкой впалой груди. – Я с малолетства работаю и…
– Да-да, мы в курсе, – Штраус жестом усадил Чарли обратно. – Доктор Немюр говорит совсем о другом, Чарли. Сейчас ты этого все равно не поймешь, так что не напрягайся.
Обернувшись к коллеге, доктор Штраус продолжал:
– Конечно, вы совсем иначе представляли себе кандидата в принципиально новые, интеллектуальные супермены; да только волонтеры к нам в очередь не стоят! Как правило, люди уровня Чарли настроены враждебно, и сотрудничества от них ждать не приходится. Сами знаете: те, у кого IQ семьдесят единиц, непробиваемо тупы. А Чарли – добродушный. Он хочет участвовать в эксперименте и любит угождать. Про свои умственные способности он понимает достаточно. Слышали бы вы, как он умолял меня: возьмите да возьмите! Согласитесь, нельзя недооценивать роль мотивации. Вы, Немюр, может, и уверены в результатах, однако помните – Чарли станет первым человеком, интеллект которого повысят посредством хирургического вмешательства.
Для Чарли почти все, что говорил доктор Штраус, оставалось пустым звуком; он понял лишь, что доктор Штраус – на его стороне. Затаив дыхание, Чарли ждал, что ответит доктор Немюр. Вот он, седовласый гений, подвигал верхней губой, как бы натягивая ее на нижнюю; вот почесал ухо, вот потер нос. Наконец ответ пришел – в форме кивка.
– Ладно, – сказал Немюр, – возьмем Чарли. Протестируйте его личностные качества. Мне нужен законченный психологический профиль. Чем скорее, тем лучше.
Не в силах сдержать восторг, Чарли Гордон вскочил и над столом протянул руку доктору Немюру.
– Спасибо, док! Спасибо! Вы не пожалеете, что меня выбрали. Что дали мне шанс. Я постараюсь стать умным. Сильно-сильно постараюсь.
Первым получить более глубокое представление о личностных качествах Чарли попытался молодой и тощий специалист по тестам Роршаха.
– Итак, мистер Гордон, – начал он, возвращая очки на костистую переносицу, – что вы видите на этой карточке?
В детстве Чарли провалил столько тестов, что теперь каждый новый вызывал в нем страх и подозрительность. Он уставился на карточку и нерешительно произнес:
– Я вижу кляксу.
– Разумеется, – улыбнулся психолог.
Чарли встал – он думал, это все.
– Хорошее хобби, – сказал он. – У меня тоже есть хобби. Я рисую картинки. Знаете, есть такие специальные картинки там цифирки, и по ним видишь, что каким цветом красить…
– Погодите, мистер Гордон. Сядьте. Мы еще не закончили. Что вам напоминает эта клякса? Что вы в ней видите?
Чарли уставился на карточку. Долго смотрел, затем взял ее у психолога. Поднес к самым глазам. Вытянул руку с карточкой, стал смотреть издали. Один глаз он при этом скашивал, надеясь, что психолог даст подсказку.
Внезапно Чарли вскочил и направился к двери.
– Куда же вы, мистер Гордон?
– За очками.
Очки остались в гардеробе, в кармане пальто. Вернувшись, Чарли принялся объяснять:
– Так-то я и без очков вижу. Вот если в кино иду или телевизор смотрю – тогда надеваю. У меня очень хорошие очки. Дайте мне снова карточку. Теперь я найду, чтó там в ней запрятано.
Он не сомневался: когда очки будут на нем, никакая картинка от него не скроется. Чарли напрягал зрение, морщил лоб, грыз ногти. Что там, в этой кляксе? Тощий психолог это видит, а он, Чарли, – нет. А ему надо, позарез надо увидеть!
– Это клякса, – повторил Чарли.
У тощего на лице отразилась досада, и Чарли поспешил добавить:
– Очень красивая клякса. У нее красивые завитушки, и еще…
Молодой ученый покачал головой, и Чарли осекся на полуслове. Ясно: дело не в завитушках.
– Мистер Гордон, мы уже определили, что перед нами клякса. Теперь скажите, на какие мысли вас наводит эта клякса. Что вы себе представляете? Что вы видите в своем воображении? В уме?
– Можно я еще раз попробую? – взмолился Чарли. – Сейчас… я сейчас… минутку… До меня долго доходит. Я и читаю медленно. Стараюсь, а все равно…
Он вновь взял карточку в руки. Несколько минут понадобилось на то, чтобы отследить взглядом линию рваной кромки. От напряжения брови Чарли сошлись на переносье.
– Что я себе представляю? Что я себе представляю?… – бормотал Чарли.
Внезапно его лоб разгладился. Молодой ученый оживился, досадливое выражение уступило место интересу.
– Конечно! – заговорил Чарли. – Вот я болван. Как я сразу не понял!
– Вы что-то вообразили себе, да?
– Да, – с торжеством объявил Чарли. Его лицо буквально сияло. – Я вообразил, что чернильная ручка брызгает прямо на скатерть.
Тематический апперцептивный тест принес новые трудности. Чарли предложили рассказать о людях и вещах на нескольких фото.
– Я понимаю, Чарли, что вы никогда не встречались с этими людьми, – произнесла молодая женщина (степень кандидата психологических наук она получила в Колумбийском университете). – Я тоже с ними не знакома. Но представьте, будто вы…
– Если я их не знаю, как я буду про них рассказывать? – перебил Чарли. – А хотите, я расскажу про маму и папу? И про моего племянника Милти – он совсем малыш. У меня и фотокарточки есть…
Увы, по тому, как женщина покачала головой, стало ясно: слушать про малыша Милти она не желает.
Вот странные люди, думал Чарли; и задания у них тоже странные. Для чего они, задания эти – поди пойми.
Невербальные тесты подействовали на Чарли удручающе. Десять раз из десяти у него выиграла группа белых мышей. Мыши отыскали выход из лабиринта быстрее, чем Чарли. Он вконец расстроился. Он и не знал, что мыши такие умные.
Отлично помню, как печатал эти абзацы. Я видел себя самого за домашним заданием; видел, как из чернильной ручки вытекает большущая капля, как расползается клякса по белой бумаге, как над моим плечом возникает мамина рука и выдирает страницу. Я смеялся в голос, потому что визуализировал происходящее с Чарли, понимал его реакции, слышал его речь. Я не обдумывал ни описаний, ни диалогов. Они получались сами собой, вливались из моих пальцев в клавиши; мозг в процессе не участвовал. Чутье твердило: получилось! Наконец-то получилось!
Генри Джеймс рассуждал о так называемой «данности» – пофранцузски «donnée», – будто бы она является сердцем писательского труда. Что ж, парнишке из класса коррекции я действительно обязан тем, что история заиграла. В ответ я дам ему собственные воспоминания – и он оживет на этих вот страницах.
История Чарли начала развиваться без моего участия. Так и должно было быть. Я ликовал.
Однако на следующий вечер, усевшись за рабочий стол, я понял: не могу продолжать. Что-то мне мешало. Что именно? Идея – оригинальная и очень важная; вдобавок я уже несколько лет с ней ношусь, она буквально просится на бумагу. В чем же загвоздка?
Я перечитал вчерашние страницы. Над ответами Чарли в сцене тестирования по Роршаху я снова смеялся в голос. И вдруг до меня дошло. Я же смеюсь над Чарли! Значит, и у читателя будет такая же реакция. Почему нет? Над умственно отсталыми всегда смеются. От их промахов у обычных людей самооценка растет.
Вспомнилось, как я расколотил посуду в ресторане; как ржали надо мной посетители, как мистер Гольдштейн обозвал меня кретином.
Разве эту цель я преследую, разве хочу выставить Чарли на посмешище? Нет. Пусть читатели смеются ВМЕСТЕ с Чарли – только не НАД ним.
Понятно. Идея у меня есть, и сюжет есть, и главный герой; нет лишь единственно верного способа подачи. Я неправильно выбрал угол зрения. Рассказывать должен сам Чарли. Повествование должно вестись от первого лица. Пусть Чарли поведает, чтó у него в голове; пусть читатель смотрит глазами Чарли.
Как это осуществить? Какая конкретно нарративная стратегия запустит мою историю?
Разве поверит читатель, будто человек с низким интеллектом сумел написать такие мемуары – от начала до конца? Не поверит; я и сам не верю. Фиксирование событий «по горячим следам» – это здорово; но реально только в форме дневника. Однако не может ведь Чарли в начале и в финальных сценах корпеть над дневником!
Несколько дней я отметал одну за другой разные нарративные стратегии. Я был близок к отчаянию. Ключ от рассказа никак не давался в руки – словно дразнил. И вдруг однажды утром я проснулся с готовым ответом. Ну конечно! Экспериментаторы дадут Чарли задание – писать промежуточные отчеты о своем состоянии.
Этот термин – «промежуточный отчет» – я никогда раньше не слышал и не встречал в художественной литературе. Вероятно, я сам его изобрел. Заодно с уникальным углом зрения.
Итак, я подобрал для Чарли интонацию; отныне Чарли будет говорить посредством моих пальцев, стучащих по клавиатуре. Но как быть с построением фраз и с орфографией? Образцов оказалось предостаточно – в тетрадках ребят из класса коррекции. Как я пойму образ мыслей Чарли? Вспомню себя в детстве. Как проникну в его чувства? Одолжу ему свои.
Однажды Флобера спросили, как в романе «Госпожа Бовари» он сумел придумать и описать целую жизнь глазами женщины. Флобер отвечал: «Госпожа Бовари – это я».
В этом смысле я немало отдал Чарли Гордону; я сам отчасти стал Чарли Гордоном. И все-таки мне казалось рискованным уже с первого абзаца вводить неуклюжий синтаксис первоклашки и орфографические ошибки в элементарных словах. Как это воспримут читатели? А потом я вспомнил прием, примененный Марком Твеном в «Приключениях Гекльберри Финна». Прежде чем швырнуть читателей в разговорную речь малограмотного и неотесанного Гека, Марк Твен с высот своей авторской образованности делает «ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ»:
«Лица, которые попытаются найти в этом повествовании мотив, будут отданы под суд; лица, которые попытаются найти в нем мораль, будут сосланы; лица, которые попытаются найти в нем сюжет, будут расстреляны.
По приказу автора
Генерал-губернатором
Начальником артиллерийского управления».
[Здесь и далее книга «Приключения Гекльберри Финна» цитируется по переводу Нины Дарузес.]
Далее следует «ОБЪЯСНЕНИЕ»:
«В этой книге использовано несколько диалектов, а именно: негритянский диалект штата Миссури, самая резкая форма захолустного диалекта Пайк-Каунти, а также четыре несколько смягченных разновидности этого последнего. Оттенки говора выбирались не наудачу и не наугад, а, напротив, очень тщательно, под надежным руководством, подкрепленным моим личным знакомством со всеми этими формами речи».
И подпись: «АВТОР».
Лишь после этих приготовлений Марк Твен начинает рассказ – от лица, с точки зрения и с интонациями Гека:
«Вы про меня ничего не знаете, если не читали книжки под названием „Приключения Тома Сойера“, но это не беда. Эту книжку написал мистер Марк Твен и, в общем, не очень наврал. Кое-что он присочинил, но, в общем, не так уж наврал».
Я решил перенять твеновский прием. Начало рассказа – от которого я позднее отказался и которое куда-то подевал – это сцена с Алисой Кинниан. Алиса приходит в лабораторию и спрашивает профессора Немюра, нет ли вестей от Чарли. Немюр вручает ей рукопись, первые страницы которой нацарапаны карандашом, причем писавший нажимал на карандаш так сильно, что слова буквально можно ощупать.
Голос Чарли раздался не раньше, чем я напечатал:
«Проми жуточьный от чет 1–5 марта
Доктор Штраус говорит мне надо писать што думаю и што случаетца сомной начиная с сиводьнешнево дьня. Я незнаю зачем но он сказал это важно потамушта тогда они поймут гожусь я им или нигожусь. Я надеюсь што гожусь. Мисс Кинниан говорит может они зделают меня умным. Я хочу быть умным. Меня зовут Чарли Гордон. Мне 37 лет и 2 недели назад у меня было деньрождение. Больше низнаю што писать и поэтаму на сиводьня заканчиваю».
Перечитав пассаж, я понял: теперь порядок.
Я работал до утра; и на другую ночь, и на третью, и на четвертую. Меня лихорадило; долгие часы я проводил за пишущей машинкой, спал урывками, злоупотреблял кофе.
В одну из ночей (первый черновик еще не дошел до середины), после сцены, в которой Чарли состязается с лабораторной мышью, я выкрикнул: «Мышь! Мышь!»
Орея резко села на постели, начала озираться.
– Где мышь? Где она?!
После моих объяснений Орея сонно улыбнулась.
– Это хорошо.
Я вернулся к работе. Для себя я напечатал: «Мышь, которая подверглась той же операции, что и Чарли, будет прогнозировать события, связанные с экспериментом. Самостоятельный полноправный персонаж, маленький пушистый приятель Чарли».
Самостоятельному персонажу требовалось имя. Мои пальцы легли на клавиши. Имя возникло на странице само собой: Элджернон.
Дальше все шло как по маслу. История сама себя писала. Получился длинный рассказ – или небольшая повесть на тридцать тысяч слов. В первом законченном варианте финал такой: Алиса Кинниан поднимает взгляд над папкой с промежуточными отчетами. Ее глаза полны слез. Она просит профессора Немюра помочь в поисках Чарли.
Фил Класс (он же Уильям Тенн) со своей женой, Фрумой, к тому времени тоже переехал в Сигейт и поселился через улицу от нас. Фил был вторым, кто прочел историю Чарли Гордона (первой ее прочла Орея). Возвращая рукопись, Фил сказал:
– Это станет классикой.
Конечно, он просто хотел меня подразнить. Я рассмеялся.
Следующим шагом было найти нового литературного агента. Я позвонил Гарри Альтшулеру, представился и сообщил о запросе Хораса Голда на второй рассказ для «Гэлекси мэгэзин». Альтшулер изъявил желание прочесть «Цветы для Элджернона», и я послал ему рукопись. Он ее похвалил и сказал, что роль моего агента ему весьма польстит. Разумеется, за Голдом остается право принять или отвергнуть рассказ.
Эйфория – слишком вялое слово для характеристики моих тогдашних ощущений. Я только что завершил историю, которая несколько лет вызревала в моих душе и разуме. Чувство освобождения было восхитительно. Вдобавок я нашел солидного агента, которому история понравилась; издатель ее тоже одобрил. Я думал, с проблемами покончено.
Я ошибался.
Несколько дней спустя мне позвонил Гарри Альтшулер. Оказалось, он через одного из своих авторов связался с Хорасом Голдом и упомянул о моем рассказе.
– Хорас хочет, чтобы ты принес рукопись к нему на квартиру. Там он ее и прочитает. Ты у него бывал? Знаешь, что за квартира?
– Как не знать! Там я учился игре в покер и попутно выяснил, что блеф – это не мое.
– Вот и отлично. Только не обсуждай с Хорасом цену, если он надумает купить твой рассказ. Торговаться – моя прерогатива.
Путь с Кони-Айленда на Четырнадцатую улицу, что в восточном Манхэттене, был неблизкий. Пока доехал, я вконец извелся. Рассказ очень много для меня значил – понятно, что я мечтал о публикации в ведущем научно-фантастическом журнале вроде «Гэлекси мэгэзин». Но Хорас имел репутацию редактора беспардонного, считал себя вправе требовать от авторов изменений.
Он сам вышел в холл, протянул руку за конвертом.
– Давайте сюда, а сами посидите, передохните. Вон кофе, пончики – угощайтесь.
И скрылся с моей рукописью в кабинете.
Только теперь я вспомнил слова Альтшулера – что Хорас Голд будет читать при мне; только теперь сообразил, что получу мгновенный отзыв одного из самых уважаемых в своей области редакторов.
Около часа я пил кофе и читал «Нью-Йорк таймс»; точнее, не столько читал, сколько сидел, вперивши взор в пустоту. Понравится Хорасу мой рассказ или не понравится? Купит он его или отвергнет?
Наконец появился Хорас с печатью думы на челе. Сел напротив и произнес:
– Дэн, история очень недурна. Однако у меня появились соображения, как сделать ее блестящей.
Не помню своей реакции.
– Финал у вас какой-то депрессивный, – продолжал Хорас. – Читателям не понравится, уж я-то знаю. Надо его переписать. Вопервых, никаких регрессов. Интеллект Чарли так и останется на высоте. Чарли с Алисой Кинниан поженятся и будут жить долго и счастливо. Ну, ведь блеск? Блеск.
Я вытаращил глаза.
Вот как начинающему автору реагировать на подобные слова издателя, который у него один рассказ уже купил и о втором подумывает?
Перед мысленным взором пронеслись годы вынашивания истории. Куда мне девать клин, вбитый интеллектом между мной и родителями? Куда девать исполненный трагизма образ – Книжную гору? Куда девать Аристотелеву теорию классического падения?
– Я подумаю, – вымучил я. – Мне нужно время.
– По моим прикидкам, рассказ пойдет в один из ближайших номеров, так что беритесь, переписывайте. Дело недолгое.
– Да-да, конечно.
Так я ответил, отлично сознавая, что менять финал не стану ни при каких обстоятельствах.
– Вот и хорошо, – кивнул Хорас, выпроваживая меня. – Не сомневаюсь, вы еще немало рассказов напишете для «Гэлекси».
Едва оказавшись на улице, я бросился звонить из автомата Гарри Альтшулеру. И все ему рассказал.
– Знаете, Дэн, – выдал Альтшулер после долгой паузы, – Хорас отличный редактор, и рыночное чутье у него на зависть. Я с ним согласен. Переписывайте. Чего вам стоит?
Хотелось заорать: «Чего мне стоит? Да сущей ерунды – частицы сердца! Той самой, которую я в текст вложил!» Но кто я был такой, чтобы спорить с профессионалами?
Электричка везла меня, удрученного, обратно в Сигейт. Казалось, она еле тащится.
Фил Класс, узнав о разговорах с двумя редакторами, покачал головой.
– Хорас и Гарри неправы. Только попробуй переписать финал – увидишь, что будет. Я тебе все ноги бейсбольной битой переломаю, вот что!
– Спасибо.
Тут Фил внес предложение. Он тогда работал на Боба Миллза, главреда в журнале «Фэнтези энд сайенс фикшн».
– Давай-ка, Дэн, я покажу твой рассказ Миллзу. Может, он его и купит.
Звучало заманчиво. Конечно, «Гэлекси мэгэзин» считался самым коммерчески успешным журналом в жанре научной фантастики – зато «Ф&СФ» пользовался особым уважением за литературные достоинства. Я позволил Филу закинуть удочку.
Через несколько дней появились новости – как хорошие, так и плохие. Рассказ пришелся Миллзу по душе, но публикацию стопорили издательские ограничения с объемом – максимум 15 000 слов на произведение. Если я согласен убрать 10 000 слов, Миллз заплатит по два цента за слово.
– Попробую сократить, – сказал я.
Решение далось не слишком трудно. Я вспомнил редакторскую работу, совет Боба Эрисмана «перетряхивать» страницы и комментарий Скотта Мередита о Лестере дель Рее, который принципиально не перерабатывает свои рассказы, ибо не хочет сокращения дохода в два раза. В общем, я занялся саморедактурой. Перетряхивал страницы, удаляя целые параграфы и отдельные слова, если в них не было острой необходимости. Боялся, что это будет болезненно; оказалось – вполне терпимо.
Я уничтожил все «потому что» и «который», а также тяжеловесные предложения и отклонения от основной темы. «Фразы, в которых перегруженность обилием слов затемняла смысл, методично мною купировались». То бишь, «я облегчал фразы». Одиннадцать слов без какого-либо ущерба сводил к трем, как в данном примере. Заодно, заменяя пассивный залог активным, преображал канцелярскую дряблость в рельефные мышцы качественной художественной прозы.
Наконец я добрался до финальной сцены: Алиса откладывает папку с промежуточными отчетами и просит Немюра помочь в поисках Чарли. Несколько секунд я медлил, – а затем длинной диагональной линией перечеркнул полторы страницы. Теперь рассказ завершался постскриптумом самого Чарли: «Пожалуста если будит шанц положите цветиков Элджернону на могилку она на задним дворе…»
Боб Миллз купил мою историю.
Тем летом меня пригласили в Пенсильванию, в Милфорд, на выездной семинар. Предполагалось, что «старая гвардия» клуба «Гидра» выделит часок-другой послеобеденного времени на прочтение и критику литературных новинок-миниатюр. От меня требовался рассказ для разбора, и я решил отдать на растерзание «Цветы для Элджернона».
Вечером накануне семинара я перечел рукопись – и обнаружил нестыковку. Я ведь убрал пространный финал, эту сцену с Алисой и Немюром; зачем же теперь вступление, в котором Немюр передает Алисе отчеты?
Это вступление я сочинил из боязни: вдруг безграмотность Чарли, его фразы, с трудом пробивающие корку смысла, отпугнут читателей? Нельзя же, думал я тогда, ошарашивать людей, «усаживать на корточки» читателя, чтобы его угол зрения совпал с углом зрения Чарли.
Я был неправ, ибо читатель заслуживает доверия.
В тот вечер я выбросил первые две страницы. Я позволил рассказу открываться словами Чарли. Пусть сразу будет слышен его голос, решил я.
«Проми жуточьный от чет 1–5 марта
Доктор Штраус говорит мне надо писать што думаю и што случаетца сомной начиная с сиводьнешнево дьня. Я незнаю зачем но он сказал это важно потамушта тогда они поймут гожусь я им или нигожусь. Я надеюсь што гожусь».
А назавтра я представил рассказ на строгий суд. В числе моих критиков были: Джуди Меррил, Деймон Найт, Кейт Вильгельм, Джим Блиш, Аврам Дэвидсон, Тед Когсвелл, Гордон Диксон. Да простят меня те, кого я не назвал по забывчивости – как-никак, сорок лет минуло. Мы расставили стулья на лужайке; страницы пошли по кругу.
Сейчас я помню лишь, как тепло меня поздравляли; да еще удивительное чувство, что я принят в компанию как равный.
«Цветы для Элджернона» появились, в качестве заглавного рассказа в апрельском выпуске журнала «Фэнтези энд Сайенс Фикшн» за 1959 год. Обложку нарисовал Эд Эмшвиллер. Через пять месяцев, по случаю рождения нашей старшей дочери, Хиллари Энн, он преподнес Орее копию этой обложки – только написанную маслом на холсте и вставленную в раму. Картина до сих пор висит у нас в гостиной.
Во время Восемнадцатой всемирной конвенции научной фантастики (Питтсбург, 1960 год) Айзек Азимов, вручая мне Премию Хьюго за лучший рассказ 1959 года, произнес немало лестных слов.
Позднее, в антологии «Лауреаты премии Хьюго», Азимов писал: «Я все приставал к Музам с вопросом: „Как он это сделал? Ну вот как?“ Ответ я получил от круглолицего, застенчивого Дэниела Киза. Вот его бессмертные слова: „Слушай, если выяснишь, как я это сделал, будь добр, сообщи мне. Я не прочь повторить“».
Торжествовал я не в одиночестве. Вторая тень – от кого-то невидимого – легла в круг света рядом с моей тенью. Чья-то рука потянулась за призом. Из дальнего угла памяти возник парнишка, шагнул к учительскому столу и сказал: «Мистер Киз, я хочу быть умным».
Он всегда со мной, этот парнишка; мысленно я зову его Чарли Гордоном.